События Поморского землячества в Москве

image
..

Новый роман Виктора Коростышевского «Русская порода»

Новый роман Виктора Коростышевского «Русская порода»

Роман "Русская порода" повествует о судьбах 4-х купеческих династий (Филипповы - хлебные короли России, Гжелевы - зачинатели производства майолики и фаянса, Кузнецовы - короли русского фарфора, Пантюшины - поставщики белого камня, из которого построен московский Кремль и большинство усадеб Москвы). Все эти купеческие династии были поставщиками Двора Его Императорского Величества, имели свои заводы, пароходы, пристани, Торговые дома, были удостоены званий потомственных почетных граждан Санкт-Петербурга и Москвы.

Роман написан на основе купеческих семейных архивов, которые потомки передали писателю, автору этого романа. Книга полна фактов и невероятных тайн, которые раньше никогда не публиковались. В них трудно поверить, но копии архивных и церковных документов говорят о том, что это всё-таки правда.

Как и в прежних романах Виктора Коростышевского, все персонажи в книге имеют подлинные имена и фамилии. Это уникальный, отличительный стиль писателя.

Роман большой (более 500 страниц), состоит из 4-х частей. Два отрывка из него прилагаются к этому письму.

Желающим приобрести роман с автографом писателя достаточно позвонить по телефону 8-926-348-48-88.

Цена книги - 500 руб. Доставка бесплатная.

 

 С уважением, член Поморского землячества Виктор Коростышевский

111.jpg


Отрывок из романа «Русская порода»

Тайна Пантюшиных

К началу XX века в семье Василия Яковлевича Пантюшина (он стал-таки начальником канцелярии уездного экономического управления) родилось пятеро сыновей – Петр, Николай, Иван, Михаил, Алексей и вишенка напоследок – дочь Мария (1906 г.рожд.)

По нелепому стечению обстоятельств через полгода после рождения дочки Василий Яковлевич скоропостижно умер. Придя с работы в прекрасном расположении духа, он отобедал в кругу семьи, выпил кваску, и вдруг начал сильно кашлять, задохнулся и, спустя считанные минуты, скончался. Доктор причину смерти объяснить не смог, в заключении написал: «горловая чахотка».

 С этим и похоронили.

 Безутешная вдова Мария Федоровна Пантюшина (в девичестве Филиппова) осталась одна с шестью детьми – мал мала меньше. Впрочем, не совсем одна. Заботы о детях с ней разделила родная сестра Ирина Федоровна Филиппова.

 Пришло время поведать о главной семейной тайне Пантюшиных. При Советской власти о ней нельзя было даже заикнуться – это грозило арестом, а быстрее всего, смертью. Все фотографии, письма и документы, связанные с этой тайной, в годы чекистского шабаша были родственниками уничтожены. Но метрики, церковные записи, генеалогические связи, родословное древо, идущее от XVII века, уничтожить невозможно.

 В 1908 году, совершая объезд южной окраины Московской губернии, Николай II оказался в Верхнем Мячкове. Подробностей о его пребывании в селе нет, но это и не важно. Важно другое: четырехлетний мальчишка Алексей Пантюшин попался на глаза царю. Тот подозвал мальчика и начал с ним разговаривать. Узнав его имя, неожиданно заволновался, попросил адъютантов найти родителей мальчишки.

 Пришла мать. Николай II спросил её имя и услышал ответ: Мария Федоровна. Это привело самодержца в замешательство – так звали мать Николая II, вдовствующую императрицу, жену Александра III.

 Государь, беседуя с ней, узнал, что мать мальчика вдова, и тут он неожиданно объявляет ошеломленной женщине, что забирает мальчика с собой: отныне Алексей Пантюшин будет жить и воспитываться в царской семье. 

123.jpg

    Император Николай II


 

Мария, сестра Ирина Федоровна и вся родня двух купеческих родов потеряли дар речи – возразить Его Императорскому Величеству не посмели, хорошо хоть заручились разрешением раз в году навещать сына...

 Через год мать поехала в Санкт-Петербург (1909). Её проводили в Царское Село, где она три дня (по соглашению) провела рядом с сыном – жила в том же дворце, видела своего Алешеньку с гувернерами на прогулке в компании с другим мальчиком. Оба одного возраста, похожего телосложения, одеты в матросские костюмчики – и потому казались близнецами. Мать, конечно, догадалась, кем был второй мальчик.

 Лешка, увидев мать, обрадовался, но не так сильно, как бы ей хотелось. Ревнивое самолюбие матери надеялось услышать от сына «забери меня домой», но ничего такого он не сказал, и мать сердцем почувствовала, что он никогда этого не скажет. Рядом с прислугой Мария Федоровна, как могла, скрывала свою печаль, но ночью, оставшись одна, тихо плакала по живому сыну.

 На следующий год Мария поехала в Санкт-Петербург вместе с сестрой Ириной, их любезно приняли. Когда мать увидела сына и потянулась к нему, Алеша взял её руку кончиками пальцев и наклонился, чтобы поцеловать. Мать, смутившись, отдернула кисть, получилось неловко – оба сконфузились. Присутствующие сделали вид, что ничего не заметили. Камердинер принес скрипку, и Алексей исполнил сонатину, потом «Старинную французскую песенку».

 После обеда мать почувствовала, что Алексей тяготится её присутствием. Уезжала она совершенно подавленная, растерянная, понимая, что потеряла сына навсегда. Она, конечно, убеждала себя, что её сыночку невероятно повезло, разве можно сравнить Санкт-Петербург и Мячково, царский дворец с их провинциальным куренем?

 Приезд в Санкт-Петербург в 1911 году был неудачным. Ей сообщили, что царская семья вместе с её Алексеем недавно уехали отдыхать в Ливадию, при этом ни единым словом не дали понять, что могли бы препроводить Марию Федоровну в Крым. Ей показали комнату сына, – она не увидела там ни одной знакомой вещицы, показали альбом с фотографиями, где заметно подросший мальчик уже ничем не напоминал мячковского сорванца. А спустя полгода в село Верхнее Мячково пришло официальное письмо, в котором сообщалось, что Алексей Пантюшин скончался от опасной инфекции. Все расходы по погребению взяла на себя царская семья. Приезжать матери в Санкт-Петербург нет никакой необходимости.

 Оправившись от страшного известия, Мария, оставив детей на попечение сестры, поехала в столицу. Домой она не вернулась. Что произошло с Марией Федоровной – навсегда осталось тайной. Все запросы и заявления Пантюшиных и Филипповых о бесследном и таинственном исчезновении Марии утонули в трясине формального следствия. После нескольких лет безуспешных попыток добиться хоть какого-то вразумительного ответа, стало ясно, что полиция совершенно сознательно саботирует расследование.

 Ирина Федоровна Филиппова (1872-1960) стала матерью сиротам: четырем мальчишкам и Машеньке Пантюшиной. До конца жизни Ирина рассказывала в семейном кругу, что сын Николая II, которого расстреляли большевики, был не родной сын царя, а их Алешенька.

 Машенька, благодаря заботам Ирины Федоровны, выжила в годы революционных потрясений и Гражданской войны, стала Марией Васильевной Пантюшиной (1906-1997), в 22 года вышла замуж за Сергея Григорьевича Гжелева.

 Воспоминания о брате Алексее и своей пропавшей матери Мария сберегла, донесла до конца XX века. Её внуки, Михаил и Татьяна Губановы, вместе с другими архивными материалами о четырех купеческих родах, положили эту семейную легенду на писательский стол.

 Что же произошло в злополучном 1912 году?

 

 Труднообъяснимые события с Алексеем Пантюшиным имели своё закулисье, свою предысторию, о которой необходимо напомнить читателям.

 Рождение цесаревича Алексея было более чем долгожданным в семье Романовых. После рождения четырех девочек – великих княжон, оно разрешило наконец проблему престолонаследия. Для Николая II рождение сына было настолько судьбоносным, что перед родами он лично дал указание медикам: в случае угрозы жизни матери и младенца (мальчика) – в первую очередь спасать мальчика.

 Позднее, узнав об этом распоряжении, Александра Федоровна была глубоко оскорблена цинизмом супруга, но предпочла снести обиду молча.

 Длительное ожидание наследника стало причиной развития у неё патологического мистицизма. Дальнейшие трагические события усугубили её болезненное состояние.

 Через два месяца радость рождения сына начала омрачаться признаками у него страшной болезни: гемофилии – кровотечение, которое практически невозможно остановить. Носителем наследственной болезни оказалась Александра Федоровна. Проявляется болезнь только у мужской половины рода. Брат Александры Федоровны (в то время она была Алиса – дочь английской королевы Виктории), умер в трехлетнем возрасте. Было от чего супруге самодержца прийти в отчаянье.

 Кровотечения сопровождали жизнь Алексея постоянно. Особенно мучительными были внутренние кровоизлияния; из-за них цесаревич порой не мог ходить, согнуть руку – плакал от боли. Рядом с ним постоянно были врачи, няньки, гувернеры, дядька-матрос Деревянко – все следили за мальчиком, оберегали его от ушибов и порезов.

 Цесаревич Алексей, будучи ещё маленьким, уже сознавал, что он наследник престола. Юлия Ден, фрейлина и подруга Государыни, вспоминала: «Однажды, когда он играл с Великими Княжнами, ему сообщили, что во дворец пришли офицеры его подшефного полка и просят разрешения повидаться с Цесаревичем. Шестилетний ребенок, тотчас оставив возню с сестрами, с важным видом заявил: «Девицы, уйдите из комнаты, у наследника будет прием».

 Несмотря на болезнь, Алексей был активным и шаловливым ребенком. Георгий Шавельский писал в своих мемуарах: «Сидя за столом, мальчик часто бросал в генералов кусками хлеба или, взяв с блюдца на палец сливочного масла, мазал им шею соседу – так было с великим князем Георгием Михайловичем. Однажды, за завтраком Наследник три раза пачкал ему шею маслом».

 К началу 1910 года здоровье Алексея особенно ухудшилось. Александра Федоровна была близка к безумию. Опасаясь негативных политических последствий, царский двор тщательно скрывал болезнь мальчика. Если страна узнает, что наследник престола не жизнеспособен, это могут использовать для свержения монархии террористы-цареубийцы, народовольцы и прочая разно-шерстная оппозиция…

 К этому времени мальчик Алексей из села Верхнее Мячково уже полтора года жил в царской семье.

 Подрастающий наследник знал о своей болезни и понимал, что может не дожить до совершеннолетия. Он любил лежать в парке на траве и неотрывно смотреть ввысь. Однажды старшая сестра Ольга спросила брата, что он разглядывает на небе? Алексей улыбнулся: «Ничего. Просто смотрю и наслаждаюсь солнцем, облаками, небом… Возможно, я скоро не смогу этого делать».

 Появление при царском дворе сибирского мужика, сорокалетнего «старца», святого человека, пророка и целителя Григория Распутина не поддается объяснению ни постулатами материализма, ни здравым смыслом, ни обычной логикой. Его имя и дела окутаны такими невероятными мифами и легендами, что вашему Фоме неверующему тут делать нечего.

 В октябре 1912 года царская семья отправилась на отдых в Польшу. Играя у пруда, восьмилетний наследник престола неудачно прыгнул в лодку, подвернул ногу и у него началось внутреннее кровоизлияние. Сильная боль мучала его днем и ночью. Мать неотлучно сидела у постели ребенка. У него поднялась температура, он не мог пошевелиться, его покидали силы. Доктора, отходя от больного, разводили руками: «состояние мальчика безнадежное».

 «Когда я умру, поставьте мне в парке маленький памятник» – шептал Алексей матери. Николай II, выбежав из комнаты сына, плакал навзрыд на глазах у свиты.

 Министр двора барон Фредерикс предлагает опубликовать пресс-релиз о здоровье наследника, Государь и Александра Федоровна категорически возражают. Императрица просит фрейлину Анну Вырубову (в девичестве Танееву) отправить телеграмму Распутину.

 Далее в воспоминаниях разных свидетелей обнаруживаются существенные расхождения. Одни уверяют, что ответ Распутина пришел из Сибири, другие пишут, что Распутин был в Санкт-Петербурге и немедленно приехал к своему любимцу.

 Так или иначе, но текст телеграммы (или сказанного Распутиным по приезде), был таков: «Болезнь не так опасна, как это кажется. Пусть доктора его не мучают». По его указанию отменили всякое лечение, тем более, что оно оказалось бесполезным. И свершилось чудо, болезнь отступила, мальчик стал поправляться…

 В этом же, 1912 году, семья Пантюшиных получила письмо из Санкт-Петербурга о том, что Алексей Пантюшин умер от инфекции и погребен на средства царской семьи.

 Фраза «погребен на средства царской семьи» – покоробила Пантюшиных и Филипповых, такие казенные слова мог написать только столоначальник, канцелярист до мозга костей.

 Можно ли считать семейное предание Пантюшиных-Филипповых достоверным? С одной стороны, архивы купеческих родов сомнения не вызывают. Мальчик Алексей Пантюшин – реальная личность, как и его мать Мария Федоровна Филиппова (в замужестве Пантюшина), и сестра Ирина Федоровна, приемная мать осиротевших детей…

 С другой стороны – слишком большая сенсация, чтобы безоговорочно в неё поверить. Если бы у Пантюшиных сохранилось хоть одно письмо из Канцелярии царского Двора – было бы проще, но… За наличие и хранение царских посланий в 30-40 годы можно было легко лишиться головы. После Октября 1917 и Гражданской войны такое никто не хранил, всё уничтожалось... До самого конца советской власти потомки боялись даже полусловом обмолвиться о своих купеческих корнях, рассказать кому-либо об Алексее Пантюшине и его опекуне Николае II…»

 Попробуем разобраться в этой истории.

 Если бы Мария Федоровна пропала в дороге до приезда в Санкт-Петербург, то Пантюшины и Филипповы не столкнулись бы с глухим противодействием полиции расследовать эту криминальную историю. Версию гибели в дороге при возвращении Марии домой тоже сбрасывать со счетов нельзя, но полное отсутствие улик и самого тела ставят такое предположение под сомнение. Смерть человека, наличие мертвого тела не могли пройти мимо внимания полиции.

 Вполне вероятно, что Мария Федоровна добралась до Зимнего дворца и получила подтверждение, хотя бы внешние, о захоронении Алеши Пантюшина. Сомнения матери, что в могиле находится её Алексей, не повод для аудиенции с Николаем II и Александрой Федоровной, как и для эксгумации, которая могла не разрешить сомнений. Проще всего было добиваться встречи с цесаревичем Алексеем, а вот тут бы коса обязательно нашла на камень.

 Просто отказать и выставить вон докучливую провинциалку из Мячково – значит, дать повод для слухов, которые, словно верховой пожар, в три дня разлетелись бы по всей России. Последствия могли быть самые катастрофические. И что делать царской чете в этой ситуации?

 Набожные венценосцы российской империи убийствами нежелательных свидетелей не занимались, такая практика придет через несколько лет – при безбожном режиме. А вот спрятать человека в глухом монастыре – это, пожалуйста.

 Для «захоронения» живого человека где-нибудь в несусветной глуши мест было предостаточно: хотя бы тот же Кожеозерский монастырь во глубине Архангельского края. Вокруг на сто верст топи и болота, нога человека если и проходила здесь, то лишь по звериным тропам, поскольку других троп в этих местах нет. Над чахлыми еловыми и осиновыми скелетами никто никогда не видел и не слышал ни одной птицы, только изнуряющий комариный звон днем и ночью преследовал отчаянного путника.

 Впрочем, зачем забираться так далеко? Надежно спрятать человека можно было и в центре Москвы – в Иоанно-Предтеченском монастыре, где под землей, без света и человеческого общения, отбывала пожизненный срок садистка и душегубка Салтычиха.

 Споры о подлинности останков царевича Алексея не утихают до сих пор. Власть предержащим не нужны сомнения в прошлом, даже если оно царское. Прошлое – это фундамент настоящего и будущего. Начни искать артефакты под фундаментом и рухнет зыбкая система равновесия советской и постсоветской истории.

 Хорошо известно, что по личному указанию Владимира Ульянова-Ленина и Якова Михайловича Свердлова четырнадцатилетний Алексей Николаевич Романов вместе со своей семьей расстрелян в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в подвале Ипатьевского дома Екатеринбурга. Бессмысленную расправу прикрыли фиговым листочком – постановлением исполкома Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. И кто позволит теперь, спустя сто лет, превратить жирную точку истории в сомнительное многоточие?



Дуэль

 Холодным мартовским вечером 1900 года в московский дом купца первой гильдии Матвея Сидоровича Кузнецова на 1-й Мещанской улице пожаловал незваный гость. На звук колокольчика из парадной вышла прислуга. Гость поинтересовался, дома ли Матвей Сидорович? Ему ответили утвердительно, впустили внутрь, спросили: «как прикажете доложить?»

 Гостя оставили одного в знаменитой керамической столовой, декорированной самим Шехтелем. Убранство, открывшееся глазам, поразило гостя. Обеденный стол, большая люстра над ним, декор стен, потолков – всё до последней мелочи несло на себе печать высочайшего вкуса и мастерства. Истинным шедевром было панно над камином – на стене всеми цветами радуги переливался роскошный керамический павлин.

 – Михаил Александрович! Здравствуйте! – услышал гость за своей спиной. – Чем обязан?

 Врубель вздрогнул и обернулся. Пристально глядя на хозяина дома и явно волнуясь, он тихо произнес:

 – Милостивый государь! Вы поступили бесчестно...

 Лицо Матвея Сидоровича вытянулось, глаза округлились.

 – Что-о-о? Да вы в своём уме?!

 – Я прошу выслушать меня...

 Врубель заговорил уверенно и горячо:

 – Вы попросили меня сделать несколько эскизов для ваших изделий, я согласился, потому что увлекся живописными возможностями керамики. Создавать эскизы росписей таких изделий было для меня новаторством, но вы позволили себе обмануть меня...

 Матвей Сидорович понял, что речь идет о сюжете, где изображен Садко, играющий на гуслях для морского царя и русалок. На Дулевском фарфоровом заводе по этому эскизу создали в технике майолики блюдо изумительной красоты. Переливы белых, оливковых и охристых тонов плавно переходили в нежно-голубые, изумрудные и пронзительно-синие цвета, словно перед глазами вспыхивало всё великолепие моря в солнечную погоду. Сам Врубель, держа блюдо в руках, называл заводскую работу шедевром.

 Матвей Сидорович распорядился растиражировать рисунок. Авторскую цветовую палитру заводские живописцы начали варьировать всяк по-своему. Перенесли рисунок на штамп – и пошло-поехало. Его начали наносить не только на подносы и блюда, но и на вазы, салатницы и даже на умывальный фаянс. Замысел Врубеля и целостность композиции были безнадежно искажены. Вот тогда-то возмущенный художник и явился к фабриканту.

 Кузнецов не смутился.

 – Я купил у вас этот эскиз, теперь это моя собственность. Со своей собственностью я поступаю как мне заблагорассудится, – холодно проговорил он.

 – Матвей Сидорович, вы не поняли главного! На блюде Садко смотрит на морских царевен, а на вазе он оказался спиной к ним. Это же нелепо! Вы скомпрометировали меня как художника.

 – Я вас больше не задерживаю, – раздраженно ответил Кузнецов и, резко повернувшись, вышел из столовой.

 Через пару дней неприятный инцидент стал забываться. Матвей Сидорович приехал домой к обеду в прекрасном расположении духа. На крыльце неожиданно звякнул колокольчик, горничная выглянула, и хозяин услышал, как Дуняша произнесла дежурную фразу: «как прикажете о вас доложить?», но раньше горничной в столовую вошел человек среднего роста, несколько грузной комплекции, с острой бородкой и тяжелым взглядом. Кузнецов сразу узнал известного живописца Валентина Серова. Портреты его кисти особо ценились среди дворянской и купеческой знати; он один из немногих обладал способностью уловить за внешностью человека его внутренний мир. Серова побаивались, он «срывал маски и разоблачал подноготную».

 Матвей Сидорович поднялся из-за стола и удивленно спросил:

 – Валентин Александрович, чем обязан вашему визиту?

 Серова не смущали ни высокие титулы, ни положение в обществе «короля фарфора», ни даже присутствие за столом членов семьи.

 – Милостивый государь, извольте извиниться и отменить свое распоряжение касательно работы моего друга Михаила Врубеля.

 – Вот даже как? — насмешливо протянул фабрикант.

 За столом повисла напряженная тишина.

 Серов вздохнул, присутствие жены и младшей дочери не входило в его планы, но отступать поздно.

 – Ваше сотрудничество с Михаилом Александровичем приняло некрасивый оборот. Вопреки условиям договора вы размножили его эскиз, превратили в штамп. Более того — без разрешения художника перенесли его роспись на другие изделия.

 Матвей Сидорович тоже ощущал неуместность происходящего, но прекратить выяснение отношений было уже невозможно. Он начал раздражаться.

 – Валентин Александрович, ваши претензии не обоснованы. Господин Врубель действительно работал на меня, за что получил вознаграждение. Отныне я правообладатель его рисунка и могу делать с ним все, что угодно.

 – Вы ошибаетесь, Матвей Сидорович! Такого пункта в договоре не было. Михаил Александрович очень ревностно относится к тому, что выходит из-под его кисти. Ему небезразлично, как и куда штампуют его творение.

 – Позвольте… – начал протестовать хозяин дома.

 Надежда Вуколовна решительно встала из-за стола и кивком головы дала понять дочери, что им следует немедленно покинуть столовую. Когда мужчины остались одни, Серов обратился к Кузнецову:

 – Потрудитесь меня дослушать. Врубель — художник самобытный. У него фантастическое чувство формы, цвета и пластики. Созданный им рисунок – подлинный шедевр. Вы, поместив его на вазы, безнадежно исказили уникальную работу. Странно, что вы этого не понимаете, мне казалось, что в вашей отрасли ремесло неотделимо от искусства.

 Это прозвучало плохо замаскированным обвинением в дурновкусии.

 Уязвленный Матвей Сидорович грубо оборвал непрошенного гостя:

 – Довольно! Вы меня не убедили. Я хозяин на своих фабриках и делаю то, что считаю нужным. И вы с Врубелем мне не указ.

 Глаза живописца загорелись нехорошим огнем.

 – В таком случае я вызываю вас на дуэль!

 От изумления Матвей Сидорович отшатнулся назад, потом нервно засмеялся.

 – Вы в своем уме? Какая еще дуэль? Право слово, я отказываюсь понимать вас.

 – Что же тут непонятного, милостивый государь? Я предлагаю вам поединок.

 В столовой повисла гробовая тишина. Неожиданно громко застучали до того неслышные настенные часы. В высокие окна било солнце: веселые лучики прыгали по стенам, мраморному камину, но попав в цветное оперение павлина, безнадежно запутались там.

 – С тем позвольте откланяться, – отчеканил Валентин Александрович и вышел из комнаты.

 Потрясенный фабрикант не знал, что и думать. Немного успокоившись, счел вызов неумным фрондёрством. Не станет же Серов, обремененный большой семьей, рисковать жизнью? Даже ради друга. В столовую тихо вошла Надежда Вуколовна, тревожно спросила у мужа:

 – Что произошло?

 – Можно ли себе представить, чтобы портной, сшивший костюм, указывал, как и когда его следует носить? А эти художники воображают о себе, черт знает что. Пустое, завтра Серов сам поймёт, какие глупости тут наговорил.

 Однако вскоре от художника пришел письменный вызов с подробным описанием и условиями предстоящего поединка. Дело приобретало нехороший оборот. В Российской империи случались офицерские дуэли, начальство смотрело на это сквозь пальцы: нельзя же военным отказать в праве защитить свою честь и достоинство, но дуэль между штатскими – это абсурд, для разрешения споров есть суд. Однако что-то подсказывало Кузнецову, что Валентин Александрович не из тех, кто откажется от своих слов...

 Весь следующий день Матвей Сидорович заседал в Правлении Товарищества. Обсуждали предстоящую Всемирную выставку в Париже и перспективы торговли в Персии, Турции, Афганистане. Под вечер он вышел из конторы на Мясницкой. Пахло оттаявшей землей, по улице проносились извозчичьи пролетки, спешили прохожие…

 «Пройдусь, – решил Кузнецов, – погода очень уж располагающая».

 Матвей Сидорович лукавил: дело было не в погоде, хотелось поразмыслить о предстоящей дуэли. Опасения всё глубже терзали его душу. Никогда не знавший поражений и умевший подчинять всех своей воле, фабрикант впервые испытывал тягостную беспомощность. Стоять и глядеть в зрачок направленного на тебя пистолета, – удовольствие не из приятных, но куда страшнее, что он ставит под удар дело, которому посвятил всю жизнь. Как посмел Серов вызвать на поединок одного из самых влиятельных людей России, которого газетчики называли не иначе как «фарфоровый король»? Оказавшись лицом к лицу с суровой необходимостью рисковать собой, Кузнецов невольно заглядывал себе в душу: «Может я трус и тряпка?»

 Серов, конечно, безрассуден. Как рьяно он вступился за бесхарактерного Врубеля! Всё-таки странные понятия у богемы о благородстве…

 Меж тем, дата дуэли приближалась. Кузнецов извелся – ни о чем другом думать не мог, плохо спал, невпопад отвечал на вопросы. Очень боялся столкнуться в Москве с Врубелем или Серовым. «Нет, надо уехать из Москвы хотя бы на несколько дней, иначе можно сойти с ума».

 Матвей Сидорович отправился в Харьковскую губернию, где в селе Буды работал один из новых его заводов. Вокзалы, поезда, встречи на время отвлекли Кузнецова от навязчивых мыслей о возможной близкой смерти.

 Заводская атмосфера возбуждала фабриканта; грохот механизмов, вращение гончарных кругов, гудение паровой машины, движение конвейеров к огнедышащим горнам – всё наполняло его невероятной энергией, он ощущал себя огромным всесильным чудовищем, противостоять которому никто не может.

 Живописный цех располагался в отдельном корпусе посреди садовых насаждений, здесь за длинными столами работали сотни «живописок», обособленные клетушки имели только лучшие мастера-мужчины, которые выполняли штучные заказы. Этот цех всегда был любимым у Матвея Сидоровича, его завораживал процесс рождения рисунка прямо на глазах. Но сегодня… Один вид цеха вернул к воспоминаниям о ссоре с художниками и проклятой дуэли… Резко развернувшись, Матвей Сидорович пошел прочь от цеха.

 Возвращаясь в Москву, сидя в вагоне, Кузнецов снова и снова прокручивал в голове историю нелепого конфликта. «Может я действительно не прав, и надо было прислушаться к тому, что говорили Врубель и Серов?» Уверенности в этом не было.

 В кругу семьи о ссоре с художниками не вспоминали, а о дуэли, слава богу, вообще ничего не знали.

 По прибытии в Москву утром следующего дня Матвей Сидорович отправился по делам в Московскую биржу. На подходе к ней его неожиданно окликнули. Вздрогнув, Кузнецов медленно обернулся – приветливо размахивая шляпой, к нему спешил улыбающийся тучный господин невысокого роста. Это был один из братьев многочисленного клана Морозовых.

 – Иван Абрамович, здравствуйте! – обрадовался Кузнецов. – Какими судьбами?

 Иван Абрамович Морозов служил директором-распорядителем Тверской мануфактуры бумажных изделий, время от времени наезжал в Москву к брату Михаилу, в доме которого собирался кружок художников.

 «Вот с кем надо посоветоваться», — пронеслось в голове у Кузнецова. Несмотря на молодость, Иван Абрамович имел репутацию человека рассудительного и доброжелательного, коллекциони-ровал картины и дружил с московскими художниками. Кажется, он на короткой ноге с Серовым.

 – Иван Абрамович! Может отобедаем вместе? Разговор один есть, – предложил Кузнецов, указывая на стоящий невдалеке Новотроицкий трактир – излюбленное место встреч финансистов и московского купечества.

 – С превеликим удовольствием, Матвей Сидорович! – согласился Морозов.

 Посетителей в трактире оказалось немного, сели у окна за столик, покрытый тугой белоснежной скатертью. Словно из-под земли вырос половой в русской рубахе навыпуск, опоясанный кушаком с кистями, с непременным полотенцем на согнутой в локте руке: «Что прикажете для начала?»

 Распорядился Кузнецов: заливную белугу, телячьи котлеты со спаржей, балык, черную икру и расстегаи со стерлядью. Половой удалился и Иван Абрамович вопросительно взглянул на «фарфорового короля» – что за разговор?

 Матвей Сидорович медленно расстегнул строгий сюртук, поправил булавку на галстуке и глухо произнес:

 – Тут такое дело, Иван Абрамович, я получил вызов на дуэль…

 – Что-что? – изумился Морозов. – Шутите! Какая дуэль в наши дни?

 Подошел половой с большим подносом и начал выставлять на стол закуски. Собеседники молчали. Матвей Сидорович подцепил вилкой кусок белуги, сдобрил хреном и равнодушно отправил в рот. Прожевав, начал рассказывать. По мере повествования Иван Абрамович хмурился всё более.

 – А ведь дело нешуточное, – заметил он тихо. – Я Серова знаю, он человек прямой и честный, слов на ветер не бросает.

 – Выходит, дуэль неизбежна? – Кузнецов пытался сказать это с усмешкой, но получилось очень грустно.

 – Характер у Серова сложный, бескомпромиссный. Врубель – его друг, замять историю вряд ли удастся.

 – Так мне что – секундантов искать?

 – А вы сможете стрелять в Серова? – спросил Морозов.

 – А он сможет стрелять в Кузнецова?

 За столом воцарилось молчание. Морозов незаметно пододвинул к Кузнецову тарелку с расстегаями и икру. Горячие масленые пирожки были бесподобны. Матвей Сидорович подозвал полового и заказал водки. Морозов с пониманием кивал головой. Несмотря на то, что Кузнецов формально принял православие, в миру он соблюдал староверческие каноны. Ну, что ж, водка так водка… Разлив ледяную «смирновку» по рюмкам, выпили залпом, закусили, чем бог послал.

 Матвей Сидорович посмотрел на Морозова. Спросил:

 – Как отказаться от дуэли, чтобы по Москве не поползли слухи, мол, Кузнецов струсил, спасовал. Конкуренты мои не преминут раздуть скандал, в итоге пострадает дело…

 – Самое правильное – пойти к Серову и Врубелю и извиниться. Они только рады будут такой развязке. Серов – порядочный человек и трезвонить по Москве о несостоявшейся дуэли никогда не будет.

 Матвей Сидорович почувствовал долгожданное облегчение. Словно гора с плеч свалилась. Конечно, надо смирить гордыню и признать правоту Врубеля…

 Вернувшись домой, Кузнецов сел писать письмо с извинениями, но вдруг остановился, бросил перо и порвал бумагу. Он должен лично с глазу на глаз переговорить с Серовым. Матвей Сидорович отправился в Большой Знаменский переулок, где в старом купеческом доме с мезонином жила семья живописца.

 Когда спустя полчаса он вышел от Валентина Александровича, улица тонула в ярких, чистых красках весеннего дня. «Как хорошо жить!» – радовался «фарфоровый король» и, улыбаясь, бодро зашагал в сторону Мясницкой улицы…